Моя бабушка Анна Никитична (она же баба Аня), несмотря на почтенный возраст, с несложной бытовой техникой ладила. У нее не было проблем с пультом телевизора, радиотелефоном и кодом домофона. А вот у ее соседки и сверстницы Раисы Фёдоровны (она же баба Рая) то будильник никак не умолкал, то «перегоревшая» лампочка после легкого касания вновь зажигалась, пугая старушку как восставший из могилы мертвец, то путались каналы на пульте от телевизора, показывая бесстыжие клипы MTV вместо добропорядочных сериалов Первого и России.
Поэтому в тот день я не удивился просьбе баб Ани заглянуть к баб Рае для устранения очередной мелкой неполадки. Поморщился слегка, ибо у той царил в квартире какой-то затхлый старческий запах, но пошел, куда ж деваться юному тимуровцу? Сделал что надо, дважды показал хозяйке, что работает, выслушал кучу благодарностей и благословений, и уже на пороге прихожей, надевая обувь, вдруг почувствовал дуновение от распахнувшейся кухонной двери и совсем не кухонный запах. Не «запах», нет, это слишком грубое слово. Аромат! Свежий аромат юной цветущей девушки, так не стыкующийся с ободранными обоями, ветхой обстановкой и тусклым светом от экономичной лампочки в коридоре.
— Здрасьте! — услышал я в первый раз ее голос. Молодой и звонкий, с нотками, как мне показалось, и уважительного отношения к мужчине намного старше ее, и какими-то призывными «вот она я, посмотрите на меня, обратите внимание».
Я посмотрел. Светловолосая и зеленоглазая девушка, задорно улыбаясь и чуть склонив голову набок, стояла в проеме двери, скрестив на груди голые по локоть руки. За ее спиной чернел зев кухни, заканчивающийся колыханием некогда белой занавески на приоткрытом окне, откуда и дул свежий ветерок, донося до меня аромат ее духов, смешанный с запахом Женщины.
— Здрасьте! — ответил я и на секунду замешкался, ожидая, что баб Рая сейчас нас познакомит. Но та лишь скрипучей скороговоркой пробормотала:
— Оля, ты опять окно открыла. Сквозняк же будет, простудишься и заболеешь, сколько можно говорить? — и выпроводила меня.
— Баб Ань, а кто это у Райки в гостях? Валеркина дочь?
— Нет. Это не родная ее внучка, а брата. Из-под Владимира приехала. Или Рязани. Не помню уже. Не в той компании оказалась, отправили от греха подальше. Рая говорила, кого-то из парней там уже поймали, кого-то родители срочно в армию отправили, а девчонок в ПТУ и техникумы куда подальше. В нашей швейке учится Оля. Уважительно относится, ничего не скажу. Здоровается первой. Сумку помогла поднять недавно. Сигарету за спину прячет, когда в подъезде меня видит. Но не в курении дело, уж поверь старой женщине. У нее блеск в глазах такой. Особый. Шальной. Покатится по наклонной. А жаль, красивая девчонка... — баб Аня призадумалась и все же решила закончить свою тираду моральной эскападой. — А то и с собой потянет кого. Так что смотри у меня, — погрозила пальцем, — зубастый крокодильчик, пасть не разевай, сиди дома — не гуляй!
«А то девушки придут, поцелуют и уйдут» — насвистывая себе под нос мотив этой шуточной песенки, спускался я по лестнице. У почтовых ящиков между первым и вторым этажами, поставив на пол пустое мусорное ведро, курила Оля. Девушка была в том же легком домашнем платьице, с рукавами выше локтей и подолом выше колен. Ей явно было холодно, но почему-то она не торопилась домой. В окне виднелись островки грязно-белого снега между черноземом, ожидающим новых семян и пробуждения новой жизни; весна шла в наступление.
Я замедлил шаги возле нее. Остановился. Улыбнулся. Улыбнулась и она. Рука инстинктивно дернулась спрятать сигарету, но поняв, что я хоть и Гена, но не Онищенко, и читать лекций о вреде курения не стану, просто выбросила окурок в форточку.
— Меня зовут Оля, — а она совсем крошка, макушкой еле достает до моего подбородка.
— Я знаю. А я Геннадий, можно Гена.
— Я знаю, — смешно так задирает голову, чтоб смотреть мне в глаза. Это тот самый блеск? Особый и шальной, как выразилась моя бабуля? Я потеряю от нее голову и покачусь по наклонной? Спорим, что нет?
— Молодец! — а что еще сказать? Допытываться, откуда узнала? Зачем? Разговор вроде завершен, я могу спускаться дальше, но она не делает попыток подняться, не двигаюсь и я. И не сдвинусь, даже если сейчас начнется пожар. Нет, если начнется пожар, я ее спасу. Подхвачу на руки и вынесу из бушующего пламени. А потом, когда она еще будет в моих объятиях и уже в безопасности... гусары, молчать!
— А вы только в телевизорах разбираетесь? Или в телефонах тоже?
— А что у баб Раи с телефоном? Чего сразу не сказала?
— Не городской. Мой мобильный. Посмотрите? — и робко так ждет ответа. Будто я могу отказать.
— Посмотрю.
— Я сейчас, — подхватив ведро, вихрем проносится мимо меня, задев складками платья и локонами волос, обдав запахом юности и свежести, словно пообещав мне весеннее солнце и чистое небо. И уже пролетом выше, снова, — подождите меня, пожалуйста. Я сейчас.
— ... и здесь не «звездочка», а «решетка», потом вызов. И все получается. Понятно?
Оля, как прилежная ученица, усердно кивает. Забирает телефон из моих рук и набирает ту же комбинацию. А я забираю в свою руку ее и словно завороженный, слежу за пальчиком другой руки, которым она тычет в кнопочки. Снова по инерции она тянется нажать «звездочку» в конце, но я перехватываю пальчик и тяну к «решетке». И получается, будто я ее обнимаю. И ничуть не будто! Да, я ее обнимаю! И наши лица в миллиметре друг от друга. И мое сердце бьется в груди громко-громко, а у Оли перехватывает дыхание. Потом — нет и миллиметра, есть блаженство от касания щекой щеки, носом носа, губами губ...
... Наверное, я не смогу подробно и досконально обрисовать наш секс, как это умеют делать сеньоры и гранд-дамы нашего жанра. Мои воспоминания и впечатления от встреч с Олей отрывочны и хаотичны, словно луч прожектора, выискивающий что-то в ночном небе. То слабое мерцание звезды, то яркий блеск луны; то неподвижно висящее облако, то стремительно проносящийся самолет.
... Помню, с какими опасениями и предосторожностями я начал искать квартиру, где б мы могли оставаться наедине. И в то же время был придирчив до мелочей, оставляя у агентов не самое благоприятное впечатление о себе.
... Помню свою гордость, когда она перед первым разом села в мою машину, и мы поехали на наконец-то удовлетворившее моим притязаниям место. И помню свою досаду, когда после первого раза я привез ее обратно, высадил недалеко от дома, и она прошла остаток пути пешком, а я, в силу понятных причин, был лишен возможности проводить ее до подъезда и квартиры.
... Помню, что я заводился сразу, с первого поцелуя и первого прикосновения, а Оля еще какое-то время просто целовалась и позволяла себя трогать без ответных ласк. Но потом природа брала свое, и было безумно приятно видеть ее затуманенный от страсти взор, тонкие пальчики, ласкающие мое тело, бешеную скачку амазонки и жадное высасывание спермы в конце.
... Помню, что она очень любила мороженое.
... Помню, что иногда у нас был и анал. Бывало, уступала моим поползновениям, а бывало, и сама недвусмысленно провоцировала. Нечасто, далеко не каждый раз. Может, раз в месяц или около того. Тогда секс был не бурный, а какой-то плавный, тягучий, медленный, и я постоянно тормозил себя, чтоб не сорваться на бешеный трах, а подольше наслаждаться видом Олиной оттопыренной попки, проводя руками по ягодицам, бокам, бедрам, спине с еле заметным пушком вдоль позвоночника, добираясь и до затылка с колечками волос на шее.
... Помню ее восторг, когда она узнала, что я могу шевелить ушами. Каждый раз она внимательно смотрела, как я это делаю, распростершись по мне своим голым телом и удерживая руки, словно я б мог с их помощью сжульничать. И каждый раз заливисто хохотала, протягивала робко палец и касалась уха, как будто это мог быть оптический обман. Бригада клоунов на арене цирка и то б не могла вызвать ее такое веселье.
... Помню, как она содрогалась от оргазма, почему-то стараясь приглушить вырывающиеся крики и стоны, вызывая умиление и неподдельную нежность, желание слиться с ней и оградить от невзгод непростой жизни и жестокой к ней судьбы.
... Помню, что она много курила, и пепельница была усеяна кучей ее окурков с белым фильтром, среди которых парой-тройкой желтели мои. И ее нехороший кашель...
... И помню тот страшный день, когда вернувшись домой после долгой отлучки и несколько раз не сумев вызвонить Ольгу по сотовому, решился позвонить своей бабуле на домашний. Шила в мешке не утаишь, особенно за полгода, с весны по осень, и баб Аня о чем-то знала, о чем-то своей женской проницательностью догадывалась. Заплакала в трубку:
— Ой, Геночка, беда-то какая! И мы тут метались, и Рая с Валеркой, и родители ее приехали, да уже поздно было, не смогли ничем помочь, ушла девочка.
— Куда ушла? Менты забрали, что ли? Или родители увезли?
— Нет, не увезли. Здесь похоронили.
Сильно заболело сердце. Второй раз в жизни.
— На каком?
— От деда твоего... — объяснила. — Или в церковь сходи, помолись, свечку поставь, поплачь, легче станет, Генка, Геночка мой родненький. Вот беда-то, Господи!
Я не пошел в церковь. Я поехал на кладбище. Лил ледяной дождь, шорох опавших листьев нагонял тоску, грязь хлюпала и чавкала под ногами, осень сдавалась зиме, природа готовилась к очередной своей смерти до весеннего воскресения. Природа-то весной воскреснет, а Оля?
Две бродячие собаки, радостно виляя хвостами, подбежали ко мне, но учуяв, что в руках у меня не съестное, а цветы, разочарованно отошли. Сторож хотел что-то сказать, но увидев мой потухший взгляд и стекающие за шиворот струи воды, молча открыл калитку.
А вот и Оля. Холмик, венки, цветы: живые уже завяли, а искусственные в венках как живые — дождь их отмыл и очистил. Православный крест, табличка с именем и датами. Мозг на автомате вычисляет. 22 года и 2 месяца. Ровно. Спи спокойно, моя недолгая радость!
Поправив в последний раз цветы, я поднялся с колен, отряхнулся как смог, поцеловал крест. Еще раз кольнуло сердце, уже слабее. Я шевельнул ушами, надвинул капюшон плаща и отдал могиле честь.
Поэтому в тот день я не удивился просьбе баб Ани заглянуть к баб Рае для устранения очередной мелкой неполадки. Поморщился слегка, ибо у той царил в квартире какой-то затхлый старческий запах, но пошел, куда ж деваться юному тимуровцу? Сделал что надо, дважды показал хозяйке, что работает, выслушал кучу благодарностей и благословений, и уже на пороге прихожей, надевая обувь, вдруг почувствовал дуновение от распахнувшейся кухонной двери и совсем не кухонный запах. Не «запах», нет, это слишком грубое слово. Аромат! Свежий аромат юной цветущей девушки, так не стыкующийся с ободранными обоями, ветхой обстановкой и тусклым светом от экономичной лампочки в коридоре.
— Здрасьте! — услышал я в первый раз ее голос. Молодой и звонкий, с нотками, как мне показалось, и уважительного отношения к мужчине намного старше ее, и какими-то призывными «вот она я, посмотрите на меня, обратите внимание».
Я посмотрел. Светловолосая и зеленоглазая девушка, задорно улыбаясь и чуть склонив голову набок, стояла в проеме двери, скрестив на груди голые по локоть руки. За ее спиной чернел зев кухни, заканчивающийся колыханием некогда белой занавески на приоткрытом окне, откуда и дул свежий ветерок, донося до меня аромат ее духов, смешанный с запахом Женщины.
— Здрасьте! — ответил я и на секунду замешкался, ожидая, что баб Рая сейчас нас познакомит. Но та лишь скрипучей скороговоркой пробормотала:
— Оля, ты опять окно открыла. Сквозняк же будет, простудишься и заболеешь, сколько можно говорить? — и выпроводила меня.
— Баб Ань, а кто это у Райки в гостях? Валеркина дочь?
— Нет. Это не родная ее внучка, а брата. Из-под Владимира приехала. Или Рязани. Не помню уже. Не в той компании оказалась, отправили от греха подальше. Рая говорила, кого-то из парней там уже поймали, кого-то родители срочно в армию отправили, а девчонок в ПТУ и техникумы куда подальше. В нашей швейке учится Оля. Уважительно относится, ничего не скажу. Здоровается первой. Сумку помогла поднять недавно. Сигарету за спину прячет, когда в подъезде меня видит. Но не в курении дело, уж поверь старой женщине. У нее блеск в глазах такой. Особый. Шальной. Покатится по наклонной. А жаль, красивая девчонка... — баб Аня призадумалась и все же решила закончить свою тираду моральной эскападой. — А то и с собой потянет кого. Так что смотри у меня, — погрозила пальцем, — зубастый крокодильчик, пасть не разевай, сиди дома — не гуляй!
«А то девушки придут, поцелуют и уйдут» — насвистывая себе под нос мотив этой шуточной песенки, спускался я по лестнице. У почтовых ящиков между первым и вторым этажами, поставив на пол пустое мусорное ведро, курила Оля. Девушка была в том же легком домашнем платьице, с рукавами выше локтей и подолом выше колен. Ей явно было холодно, но почему-то она не торопилась домой. В окне виднелись островки грязно-белого снега между черноземом, ожидающим новых семян и пробуждения новой жизни; весна шла в наступление.
Я замедлил шаги возле нее. Остановился. Улыбнулся. Улыбнулась и она. Рука инстинктивно дернулась спрятать сигарету, но поняв, что я хоть и Гена, но не Онищенко, и читать лекций о вреде курения не стану, просто выбросила окурок в форточку.
— Меня зовут Оля, — а она совсем крошка, макушкой еле достает до моего подбородка.
— Я знаю. А я Геннадий, можно Гена.
— Я знаю, — смешно так задирает голову, чтоб смотреть мне в глаза. Это тот самый блеск? Особый и шальной, как выразилась моя бабуля? Я потеряю от нее голову и покачусь по наклонной? Спорим, что нет?
— Молодец! — а что еще сказать? Допытываться, откуда узнала? Зачем? Разговор вроде завершен, я могу спускаться дальше, но она не делает попыток подняться, не двигаюсь и я. И не сдвинусь, даже если сейчас начнется пожар. Нет, если начнется пожар, я ее спасу. Подхвачу на руки и вынесу из бушующего пламени. А потом, когда она еще будет в моих объятиях и уже в безопасности... гусары, молчать!
— А вы только в телевизорах разбираетесь? Или в телефонах тоже?
— А что у баб Раи с телефоном? Чего сразу не сказала?
— Не городской. Мой мобильный. Посмотрите? — и робко так ждет ответа. Будто я могу отказать.
— Посмотрю.
— Я сейчас, — подхватив ведро, вихрем проносится мимо меня, задев складками платья и локонами волос, обдав запахом юности и свежести, словно пообещав мне весеннее солнце и чистое небо. И уже пролетом выше, снова, — подождите меня, пожалуйста. Я сейчас.
— ... и здесь не «звездочка», а «решетка», потом вызов. И все получается. Понятно?
Оля, как прилежная ученица, усердно кивает. Забирает телефон из моих рук и набирает ту же комбинацию. А я забираю в свою руку ее и словно завороженный, слежу за пальчиком другой руки, которым она тычет в кнопочки. Снова по инерции она тянется нажать «звездочку» в конце, но я перехватываю пальчик и тяну к «решетке». И получается, будто я ее обнимаю. И ничуть не будто! Да, я ее обнимаю! И наши лица в миллиметре друг от друга. И мое сердце бьется в груди громко-громко, а у Оли перехватывает дыхание. Потом — нет и миллиметра, есть блаженство от касания щекой щеки, носом носа, губами губ...
... Наверное, я не смогу подробно и досконально обрисовать наш секс, как это умеют делать сеньоры и гранд-дамы нашего жанра. Мои воспоминания и впечатления от встреч с Олей отрывочны и хаотичны, словно луч прожектора, выискивающий что-то в ночном небе. То слабое мерцание звезды, то яркий блеск луны; то неподвижно висящее облако, то стремительно проносящийся самолет.
... Помню, с какими опасениями и предосторожностями я начал искать квартиру, где б мы могли оставаться наедине. И в то же время был придирчив до мелочей, оставляя у агентов не самое благоприятное впечатление о себе.
... Помню свою гордость, когда она перед первым разом села в мою машину, и мы поехали на наконец-то удовлетворившее моим притязаниям место. И помню свою досаду, когда после первого раза я привез ее обратно, высадил недалеко от дома, и она прошла остаток пути пешком, а я, в силу понятных причин, был лишен возможности проводить ее до подъезда и квартиры.
... Помню, что я заводился сразу, с первого поцелуя и первого прикосновения, а Оля еще какое-то время просто целовалась и позволяла себя трогать без ответных ласк. Но потом природа брала свое, и было безумно приятно видеть ее затуманенный от страсти взор, тонкие пальчики, ласкающие мое тело, бешеную скачку амазонки и жадное высасывание спермы в конце.
... Помню, что она очень любила мороженое.
... Помню, что иногда у нас был и анал. Бывало, уступала моим поползновениям, а бывало, и сама недвусмысленно провоцировала. Нечасто, далеко не каждый раз. Может, раз в месяц или около того. Тогда секс был не бурный, а какой-то плавный, тягучий, медленный, и я постоянно тормозил себя, чтоб не сорваться на бешеный трах, а подольше наслаждаться видом Олиной оттопыренной попки, проводя руками по ягодицам, бокам, бедрам, спине с еле заметным пушком вдоль позвоночника, добираясь и до затылка с колечками волос на шее.
... Помню ее восторг, когда она узнала, что я могу шевелить ушами. Каждый раз она внимательно смотрела, как я это делаю, распростершись по мне своим голым телом и удерживая руки, словно я б мог с их помощью сжульничать. И каждый раз заливисто хохотала, протягивала робко палец и касалась уха, как будто это мог быть оптический обман. Бригада клоунов на арене цирка и то б не могла вызвать ее такое веселье.
... Помню, как она содрогалась от оргазма, почему-то стараясь приглушить вырывающиеся крики и стоны, вызывая умиление и неподдельную нежность, желание слиться с ней и оградить от невзгод непростой жизни и жестокой к ней судьбы.
... Помню, что она много курила, и пепельница была усеяна кучей ее окурков с белым фильтром, среди которых парой-тройкой желтели мои. И ее нехороший кашель...
... И помню тот страшный день, когда вернувшись домой после долгой отлучки и несколько раз не сумев вызвонить Ольгу по сотовому, решился позвонить своей бабуле на домашний. Шила в мешке не утаишь, особенно за полгода, с весны по осень, и баб Аня о чем-то знала, о чем-то своей женской проницательностью догадывалась. Заплакала в трубку:
— Ой, Геночка, беда-то какая! И мы тут метались, и Рая с Валеркой, и родители ее приехали, да уже поздно было, не смогли ничем помочь, ушла девочка.
— Куда ушла? Менты забрали, что ли? Или родители увезли?
— Нет, не увезли. Здесь похоронили.
Сильно заболело сердце. Второй раз в жизни.
— На каком?
— От деда твоего... — объяснила. — Или в церковь сходи, помолись, свечку поставь, поплачь, легче станет, Генка, Геночка мой родненький. Вот беда-то, Господи!
Я не пошел в церковь. Я поехал на кладбище. Лил ледяной дождь, шорох опавших листьев нагонял тоску, грязь хлюпала и чавкала под ногами, осень сдавалась зиме, природа готовилась к очередной своей смерти до весеннего воскресения. Природа-то весной воскреснет, а Оля?
Две бродячие собаки, радостно виляя хвостами, подбежали ко мне, но учуяв, что в руках у меня не съестное, а цветы, разочарованно отошли. Сторож хотел что-то сказать, но увидев мой потухший взгляд и стекающие за шиворот струи воды, молча открыл калитку.
А вот и Оля. Холмик, венки, цветы: живые уже завяли, а искусственные в венках как живые — дождь их отмыл и очистил. Православный крест, табличка с именем и датами. Мозг на автомате вычисляет. 22 года и 2 месяца. Ровно. Спи спокойно, моя недолгая радость!
Поправив в последний раз цветы, я поднялся с колен, отряхнулся как смог, поцеловал крест. Еще раз кольнуло сердце, уже слабее. Я шевельнул ушами, надвинул капюшон плаща и отдал могиле честь.